Конецкий, В. В. За доброй надеждой : роман-странствие. [В 2 книгах]. Кн. 2, ч. 2 (продолж.) - 3 / В. Конецкий. – Москва : Терра, 1997. - 336 с. : ил.

Погасло дневное светило; На море синее вечерний пал туман. Шуми, шуми, послушное ветрило, Волнуйся подо мной, угрюмый океан... Лети, корабль, неси меня к пределам дальним По грозной прихоти обманчивых морей, Но только не к брегам печальным Туманной родины моей... Чего не умеем мы, так это выказывать словами любовь. Разве передашь, что испытываешь, переписывая такие строки?.. Царь признал, что Пушкин есть первый ум России. Про талант царь не взял на себя смелость судить. Что опаснее для государя: ум или талант? Заграница деликатно недоумевает по поводу нашего прекло­ нения перед Пушкиным, ибо смертно скучает над «Онеги­ ным». Русский же, и не читавши «Онегина», за Пушкина умрет. Для русского нет отдельно «Онегина» или «Капитан­ ской дочки», а есть ПУШКИН во всех его грехах, шаловли­ вости, дерзости, свете, языке, трагедии, смерти... В США проводятся опросы «Кому вы хотели бы пожать руку?». Дело идет о живых людях. Если провести такой опрос у нас, предложив назвать и из ныне живущих и из всех про­ шлых, то победит Пушкин. И не только потому, что он гени­ альный поэт. А потому что он такой ЧЕЛОВЕК. Может быть, Набоков превосходно перевел «Онегина», но тут надо другое объяснять западным, рациональным мозгам. Человека, который написал «Выстрел», уже ничто не остано­ вит на пути к барьеру. Когда Пушкин написал «Выстрел», он под­ писал себе смертный приговор. Ведь он бы дрался с Дантесом еще и еще — до предела и без отступлений. Это уже ЦЕЛЬ. Свершив первый шаг, неизбежно движение к самому пределу. А смертный приговор — в любом случае. Если бы он убил Дантеса, то уже не был бы великим русским поэтом, ибо убийца в этой роли не­ мыслим. Разве сам Пушкин простил бы себе? Остынув, придя в себя, разве он мог бы не казниться? И в какой ужас превратилась бы его жизнь... Пушкин — на вечном изгнанье за границей! Странно, что наши предки, у которых времени было в де­ сять раз больше нашего, говорили короче. Суворовские боевые приказы своей лаконичностью вошли в поговорки и послови­ цы. Петр был болезненно жаден на слова. Когда читаешь его письма, видишь человека поступков, которому противно пи­ сать лишнее слово. Правда, он никогда не был силен в грам­ матике, однако образность и сила его приказов отлично про­ никала в застойные мозги сподвижников.